Иран 2024–2025. От идеологии к прагматике, реализм вместо изоляции
В основе региональной архитектуры Иран неизбежен
Иран возвращается в региональные процессы не из позиции силы и не в логике восстановления утраченного влияния, а как государство, вынужденное адаптировать свою внутреннюю и внешнюю политику к изменившейся архитектуре ближнего геополитического пространства. Последствия войны с Израилем, длительное санкционное давление, высокая волатильность экономики, водный и энергетический кризисы, рост социальной уязвимости юго-восточных провинций и в самом Тегеране, создали ситуацию, в которой внешняя стабильность становится условием внутренней управляемости. Переход Ирана на «новые рельсы» разворачивается через последовательные адаптационные шаги, перераспределение ролей внутри элит и смещение акцента в сторону управляемой стабильности внутри страны и экономической рациональности.
Эта перестройка задает общий контур текущего курса Тегерана, в котором внутренние изменения и внешняя повестка постепенно сходятся в единую линию.
ИРИ завершает период 2024–2025 годов в состоянии двойного внутреннего и внешнего перехода, где прежняя идеологическая архитектура постепенно отходит в сторону, уступая место гибридной модели технократического управления, экономической адаптации и структурного контроля безопасности. Эти сдвиги в иранском курсе некоторые американские эксперты поспешно назвали “концом аятолл”, но не как смену политической системы, а как завершение эпохи, в которой идеология и устойчивые антизападные нарративы определяли оптику принятия решений.
Однако внутренний центр тяжести экономики и внешней политики по-прежнему находится под КСИР, отвечающего не только за внешнюю политику, но и за контроль над критической инфраструктурой, элитными военными объектами и силами, крупным строительством, логистикой и транзитными проектами, что делает экономические параметры более значимыми, чем идеологические. КСИР всегда был и остается несущим «хребтом» и технократическим элементом иранской системы власти.
Водный и энергетический кризис. Внутренняя база внешней политики
2025 год для Ирана стал переломным практически во всех аспектах, как внутренних, так и внешних. Катастрофический водный кризис и связанный с ним энергетический кризис перешли в системные риски государственного управления, подорвав целые социально-экономические сектора. Иран переживает пятый год устойчивой засухи, усиленной рекордной жарой. Уровень осадков и поверхностных вод держится на минимальных значениях, подземные воды истощены многолетним и неконтролируемым использованием на нужды неэффективного сельского хозяйства. В отдельных регионах фиксируется проседание грунта, а водохранилища Тегерана заполнены лишь на пятую часть. Управленческие решения прошлых десятилетий – ставка на плотины, расширенное орошение и слабый контроль водопользования – сделали кризис структурным. Нехватка воды уже вызывает локальные протесты в Хузестане, Исфахане, Систане и Белуджистане и в самом Тегеране.
Именно этот внутренний стресс усиливает потребность в более аккуратной и прагматичной внешней политике – прежде всего в отношениях с Пакистаном и Афганистаном.
Треугольник Иран–Пакистан–Афганистан. Новая глава регионального взаимодействия
Региональная архитектура вокруг Ирана начинает смещаться. На фоне ослабленного Пакистана и нестабильного Афганистана, Иран все чаще рассматривает возможность выступить посредником – или, по крайней мере, регулятором рисков в треугольнике безопасности. Водный и энергетический кризисы усиливают напряжение на границах, где уже наблюдаются инциденты из-за распределения водных ресурсов и миграционных потоков.
Захочет ли Иран стать не столько «центром влияния», а сколько «архитектором стабильности» в регионе Южной Азии? Это был бы хороший вопрос, потому что в Южной Азии нет консенсуса у главных акторов – Пакистана – и Индии. К тому же именно в 2025 году фактическая власть в Пакистане сосредоточилась в руках военных. Принятая в ноябре 2025 года 27-я поправка к Конституции усилила институциональные позиции армии и расширила полномочия ее главы Асима Мунира, формализовав гибридную модель управления страной. Военные контролируют ключевые направления – безопасность, внешнюю политику и значительную часть экономических решений, тогда как гражданские институты действуют в жестких ограничениях. Реформа судебной системы дополнительно укрепила эту конфигурацию. Это очень напоминает роль КСИР в Иране, похоже, что тут не обошлось без сознательной аналогии.
Поэтому КСИР как «военный хребет» ИРИ вполне может найти необходимый консенсус с военной элитой ИРП по тесному взаимодействию в вопросах турбулентности. Тогда как Китай сохраняет низкий профиль влияния, выбирая тактику минимального вмешательства. Иран в этих условиях получает пространство для маневра. Если дипломатический разворот будет успешным, Тегеран сможет позиционировать себя как региональный стабилизатор – роль, которую он давно пытался навязать, но только сейчас получает шанс реализовать.
Экономическая связность: газ, транзит, коридоры. Дипломатия вместо доктрин
Сегодня внешняя политика Ирана скорее является продолжением внутренних экономических задач – сохранять устойчивость, снижать последствия санкций, расширять пространство экономического маневра и выстроить новые каналы взаимодействия, не вступая в прямые конфликты с мировыми державами. Война с Израилем не изменила структуру власти Ирана, но существенно скорректировала ее поведение вовне, усилив экономическую активность и значительно снизив готовность к прямым эскалациям. Страна для себя повышает значимость транс-евразийских инфраструктурных проектов как путь к региональной интеграции на Евразийском пространстве – укрепляя отношения с Центральной Азией, на Южном Кавказе, в Каспийском регионе, а также с Пакистаном и Индией. На восточном направлении эта политика проявилась особенно явно.
Политическое рацио впервые полноценно разворачивает Тегеран на восток, где начинается курс на сближение Ирана и Пакистана. В марте 2024 года Исламабад одобрил строительство около 80 километров своей части газопровода Iran–Pakistan – первый значимый шаг после долгой паузы. Возврат к нему означает признание энергетической уязвимости Пакистана. Для Ирана это – возможность расширить экономический и политический маневр.
25 ноября 2025 года в Пакистане прошла встреча на высоком уровне между спикером Национальной ассамблеи Пакистана Сардаром Аязом Садиком и секретарем Высшего совета национальной безопасности Ирана Али Лариджани. Фокус обсуждений был направлен на расширение торгового и энергетического сотрудничества, на планы по достижению объема торговли в $10 млрд, на меры по укреплению безопасности границ, борьбу с терроризмом, сотрудничество в приграничной экономике и развитие парламентских контактов. Стороны охарактеризовали встречу как «важный поворотный момент» в развитии ирано-пакистанских отношений. На этом фоне особое значение приобретает трансформация самой пакистанской государственности в пользу военной элиты.
Южный Кавказ и Каспий. Приоритет — соседи. Строительство мостов, а не стен
Параллельно с южноазиатским вектором Иран укрепляет свое положение на западном направлении.
Иран в 2025 году активно развивает внешние инфраструктурные проекты и уделяет особое внимание связям в регионах Южной и Центральной Азии и особенно на Южном Кавказе. Здесь ярко проявилась смена части идеологических нарративов, которые сложились еще с 1979 года в отношении Азербайджана.
Несмотря на тесные суверенные отношения Азербайджана с Израилем и Турцией, Тегеран уже поддерживает активный диалог по развитию совместных проектов с Баку в сферах энергетики, транспортных коридоров и логистической инфраструктуры, сотрудничества на Каспийском море и по совместным мерам безопасности. Эти отношения теперь основаны на исторических и культурных связях, что еще совсем недавно считалось невозможным.
Исторически весь север Ирана – это так называемый «Южный Азербайджан», что всегда расценивалось Тегераном как трансграничная территориальная угроза, и Тегеран выбирал политическую поддержку Армении совместно с Францией до разрешения Карабахского конфликта. Сейчас этот конфликт фактически исчерпан, он стабилизирован созданием ОТГ в 2021 году и включением США в Зангезурский коридор в 2025 году.
Более того, Иран в 2025 году впервые выдал ордер на разведочное бурение в каспийской акватории – шаг, имеющий скорее политическое, чем экономическое значение. Прогнозные запасы нефти в акватории Каспия оцениваются в 18 млрд тонн. Из них 8 млрд тонн или свыше 44% приходятся на Казахстан, 3,7 млрд – Азербайджан, 2,2 млрд – Туркменистан, 2,1 млрд – Россию и 1 млрд – Иран. Этот факт скорее говорит о политически мотивированной инициативе Ирана к международным каспийским нефтяным проектам и входу в новый геоэкономический контур.
Этому содействует и присоединение Азербайджана шестым членом к формату «С+1» на 7-й Консультативной встрече глав государств Центральной Азии 16 ноября в Ташкенте – решение, которое укрепляет связку Центральная Азия–Южный Кавказ и открывает для Ирана дополнительный канал потенциального взаимодействия.
Куда качнется трансафганский транзит
По информации Министерства транспорта Ирана, в стране планируется создание сети из девяти транзитных железнодорожных коридоров общей протяженностью около 17 тыс. км. Среди них – маршруты от пограничной станции Серахс на туркменской границе до границ с Турцией и Ираком, в том числе железнодорожная линия Чабахар – Серахс, обеспечивающая выход стран Центральной Азии к морским портам Индийского океана – сеть с пропускной мощностью до 60 млн тонн. Для Казахстана и Туркмении строительство участка Тургунди–Герат и далее Захедан–Чабахар, через Афганистан может быть поддержано Ираном в контексте INSTC как стратегический вход в ТМТМ и Lapis Lazuli Corridor.
На этом фоне ключевым становится вопрос: какой маршрут трансафганского транзита окажется жизнеспособным?
Здесь разворачивается интрига – куда качнется трансафганский транзит для центральноазиатских стран: на восток или запад Афганистана? В 2025 году пакистано-афганская граница остается дугой напряженности и сохраняет долговременную неопределенность, что препятствует безопасности трансафганских коридоров с выходом в Пакистан и порт Гвадар. Поэтому потенциал западной логистической конфигурации транзита с участием Ирана, несмотря на санкции, для стран Центральной Азии выглядит пока перспективнее.
Безопасность как система. Ответственность и взаимодействие
Вопросы безопасности становятся основным модулем, объединяющим региональные контуры Ирана.
На юго-западе региона Иран сталкивается с растущим напряжением в провинциях Белуджистан и Систан, а также с неопределенностью в завершении афгано-пакистанского военного конфликта.
Сейчас по непроверенным данным отношения Исламабада и Талибана, похоже, переходят в форму гибридной войны: пакистанские военные начинают искать альтернативные каналы влияния, включая контакты с отдельными представителями бывшей афганской оппозиции. И этот факт указывает на растущие признаки «холодной войны» с формированием внутренних прокси сил против Талибана. Для Ирана это означает необходимость укреплять собственные локальные каналы в западных провинциях Афганистана, включая взаимодействие с хазарскими структурами и контроль над неопределенностью в условиях отсутствия центрального партнера, каким мог бы стать Талибан.
На 7-м Консультативном Совете в Ташкенте главы государств также утвердили Концепцию региональной безопасности и стабильности, а вместе с ней – Каталог рисков и угроз на 2026–2028 годы. Особое внимание уделено Афганистану: Президент Узбекистана Шавкат Мирзиеев подчеркнул, что интеграция Кабула в региональные инфраструктурные, энергетические и транспортные проекты «должна стать неотъемлемой частью общей региональной политики».
Это расширяет контекст: вопросы безопасности в Афганистане фиксируются уже не только в логике Иран–Пакистан, но и в рамках Центральной Азии, что требует от Тегерана более комплексной и многослойной адаптации к региональной архитектуре.
Дипломатический разворот Ирана к Франции
На западном направлении Иран открывает еще один канал – дипломатический.
В конце ноября 2025 года состоялись встречи и телефонные переговоры глав МИД Ирана и Франции, а также обсуждался возможный визит иранского министра в Париж. Переговоры Иран–Франция, которые Le Monde называет попыткой «перезагрузки ядерной повестки», следует рассматривать шире – как поиск новой архитектуры легитимации. После долгих лет фрагментации отношений с Западом Иран делает шаг в сторону Парижа, считая Францию наиболее нейтральной европейской точкой доступа. Это не означает изменения позиции Ирана по его ядерной программе, но это сигнал о переходе к прагматичному диалогу.
Контекст встречи подчеркивает глубину кризиса. Тегерану нужна международная поддержка в условиях водно-энергетической нестабильности, а также в преддверии вероятных внутренних волнений. Пока Вашингтон недоступен, а Брюссель занят Украиной, Франция выступает в роли «канала стабилизации»: переговоры о заключенных, обсуждение региональных угроз, технический диалог по ядерным вопросам. Иран делает ставку на «точечную дипломатию», которая позволяет снять давление и показать миру готовность к переговорам без геополитических уступок, где Иран традиционно использует «жесткие рамки» как инструмент переговоров.
Париж вынужден поддерживать этот канал связи – во многом из-за роли Ирана в Сирии и Ливане, где Тегеран через свои прокси структуры, включая «Хезболлу», влияет на политическую обстановку и безопасность. Для Франции, сохраняющей исторические интересы в Леванте, взаимодействие с Ираном остается необходимым элементом регионального управления, даже при сохраняющихся разногласиях с «европейской тройкой» по иранской ядерной программе.
Заключение
В совокупности внутренняя трансформация и внешние ограничения формируют для Ирана структуру, в которой пространство маневра расширяется достаточно активно, но неравномерно. Тегеран стремится диверсифицировать внешние связи, укрепить экономическую устойчивость и снизить конфликт интересов, но эффективность этих шагов определяется динамикой региональной безопасности и глобальными политическими трендами. Иран завершает 2025 год как государство, которое одновременно переживает внутренний переход и вынуждено адаптироваться к меняющейся региональной архитектуре, ориентируясь на минимизацию рисков и сохранение автономии в условиях ограниченного стратегического выбора.
Open World Policy Lab